Прошито насквозь. Рим. 1990 - Страница 22

Ева осталась жить в той же квартире, но вновь взялась за камеру и начала работать в школах и учебных заведениях — фотографировала выпуски, детские утренники, дни рождения и показательные выступления спортивных сборных. Так все казалось проще — вокруг всегда было много людей, которым не было до нее совершенно никакого дела. Они даже не знали, как ее зовут, а если она и говорила свое имя, они тут же его забывали. В школах кипит и бурлит своя жизнь, о которой мало кто знает. Стороннему человеку сложно проникнуть внутрь и осознать все тонкости — обычно сложившиеся коллективы никого не впускают и держатся в своем пространстве.

Она стала наблюдать и подмечать ошибки в поведении некоторых девочек, напоминавших ей саму себя в детстве. Впрочем, такое было только в младшей школе. Ни в ком из старшеклассниц она себя не увидела. Возможно, она так и осталась десятилетним ребенком с кучей обид и страхов? Неужели она такая?

Профессионалы ее уровня редко появлялись в школах, и она была нарасхват. Затишья наступали лишь во время каникул, и тогда она вновь бралась за письма, которые теперь уже никуда не отправлялись. Она покупала конверты и марки, но не доносила их до почтовых отделений. Зачем? Это было бы лишним.

Ева училась жить другой жизнью и копила деньги. Этого было вполне достаточно для того чтобы не сойти с ума. У нее появилась цель, которая не была связана с разрушительными эмоциями. Она не хотела мстить, хотя первоначально у нее не раз возникало такое желание. Однако как только она начинала думать об этом всерьез, сразу же выяснялось, что мстить ей некому, а если и есть кому, то этих людей слишком много — сколько лжецов выступило в суде с ложными доказательствами? Да и лгали ли они? Может быть, они и вправду свято верили в их общую с Адамом виновность, кто знает.

Нет, жить ради зла ей не хотелось — она стала жить ради строительства, а не для разрушения. Строить она собиралась в прямом смысле слова — ей не хотелось покупать новый дом, она планировала заказать проект у архитектора и сделать все по своему вкусу. У этой цели было белое пятно, о котором она старалась не думать. Хотя именно это пятно, странным образом, и побуждало ее продолжать откладывать деньги и покупать журналы по архитектуре.

В ее черных волосах появилась седая прядь — прямо на лбу. Ева не закрашивала ее и не скрывала своего возраста. Она не стыдилась того, что в свои сорок лет еще не была замужем и не имела любовника. Рожать детей от другого мужчины? Нет, это было не для нее.

Под конец, когда она продала квартиру и уехала из Рима, соседи сочли ее сумасшедшей. Да, она и вправду немного помешалась. Но разве не скучно жить рассудительным трезвенником? Будь она в своем уме, не пережила бы эти бесконечные годы.

В конце концов, она купила участок в провинции и развернула стройку. Это заняло два года, и на все как раз хватило времени.

Срок подошел к концу — Адам выходил на свободу. Все как в кино — ширмообразные ворота, двери в которых не распахиваются настежь в гостеприимном жесте, а неохотно отъезжают по желобу, скупо отсчитывая короткие интервалы между прутьями решетки. У него есть деньги — сколько было в карманах в момент ареста. Мир изменился за пятнадцать лет, а ему уже пятьдесят, и он вряд ли сможет все это освоить. Сотовые телефоны, интернет, международная связь без проводов. Реликтовый гоминид вышел на большую дорогу в костюме, который был модным еще до рождения нынешних старшеклассников. Она не должна была ждать его, и это служило ему единственным утешением. Ева не должна была принимать в этом участия.

Первое, что бросилось в глаза — седая прядь волос. За ее спиной стояла машина — кажется, старый «мерседес», купленный явно уже с пробегом. Солнечные очки, на запястье нет часов, туфли на устойчивом широком каблуке, черные брюки-клеш. В волосах деревянная спица.

Он застыл, и ворота проехались в шаге от его спины, закрываясь и подтверждая его статус свободного человека. Она не сдвинулась с места, поскольку ей хотелось узнать, что он сделает.

Можно было стоять так до бесконечности, можно было сесть в машину, развернуться и уехать. Но Ева больше не могла терпеть.

— Где она? Где та женщина, на которую ты меня променял, ты наглая рожа? Почему я вижу тебя впервые за пятнадцать лет?! — она закричала, не в силах сдержаться. — Куда ты собрался отсюда? Скажи мне, идиот, куда ты сейчас пойдешь? Потому что я хочу узнать, что у тебя за планы, и почему ты вычеркнул меня из своей жизни! Говори, мерзавец! Говори, когда к тебе обращаются!

Адам все стоял на своем месте, и она сама двинулась к нему. В маленьком окошке на пропускном пункте уже появилась пара заинтересованных лиц.

— Ты скотина, почему ты молчишь? Почему ты молчишь?

Сделать первое движение было нелегко, но с каждым следующим шагом она ощущала усиливающиеся облегчение и решимость, так что под конец почти подбежала к нему с твердым намерением украсить это по-прежнему красивое лицо синяками и ссадинами. Ей это было жизненно необходимо.

— Я убью тебя, Адам! Ты слышишь меня? Я убью тебя к чертовой матери, чтоб ты сдох, мерзавец!

Как раз и тюрьма рядом — далеко уезжать не придется. И морг здесь тоже должен иметься на всякий случай.

Она ударила его кулаками в грудь, а потом осыпала еще более сильными ударами и шлепками его плечи и голову. Он принимал все это с раздражающей покорностью, и от этого она злилась еще больше.

Едкие слезы бежали по ее щекам, а она все продолжала бить его, не зная, сумеет ли когда-нибудь остановиться. Народу в окошке стало еще больше — поразительно, как столько людей умудрилось втиснуться в это небольшое пространство.